Фамилия его Йохансон , вполне себе шведская фамилия, а вот зовут его так, что после долгих попыток научить англоязычный мир произносить свое имя (нам его выписать в оригинале мешает отсутствие нескольких литер, для коих понадобилась бы шведская клавиатура) он упростил его до Джей-Джей. Это не аббревиатура и не псевдоним - это действительно отдаленное подобие звучания его оригинального имени. Ведь все дело в звуке: когда слушаешь продукцию того, чье имя не в состоянии выговорить англоязычный мир, это делается очевидным сразу же.

Меланхолия - да, печаль - да, за это Джей-Джея так любит женская публика, которая не очень-то жалует трип-хоп в целом, а вот его любит, потому что он такой грустный, тонкий, хрупкий, немного смахивающий на ворону, и недаром на обложке своей пластинки Poison он сфотографировался с вороной - очень похожи. Копия и оригинал. Кто копия, а кто оригинал - понять трудно. Пусть женщины понимают - они ведь его любят за то, что он похож на печальную ворону.

На самом же деле все, что из себя представляет Джей-Джей, сосредоточено в звуках. В тембрах этих звуков, их подборе, их окраске. Ибо человек, начавший писать музыку после прослушивания альбома Portishead Dummy , по определению не в состоянии произвести ничего оригинального. Это даже шутка такая бытовала среди музыкальных журналистов в год выхода Dummy : ныне всякий юноша, у которого есть подружка и деньги на дешевый сэмплер, играет трип-хоп. Их, точно, навалом было, этих юношей и девушек. И то, что среди них оказался выпускник стокгольмского университета, дипломированный дизайнер, работавший в Лондоне для модных журналов, человек с профилем вороны и непроизносимым именем, в его пользу никак не свидетельствует. То есть, это все равно, что оказаться среди добровольцев в гражданскую войну - честь тебе и хвала, но несть числа таким же, как ты, обуреваемым патриотическими чувствами людям, и что нового, в сущности, ты можешь тут сказать?

У человека с профилем вороны и непроизносимым именем, впрочем, был голос. Его, конечно, называют сейчас потрясающим и уникальным , но это - на совести поклонников: слушая, как он, этот голос, готов сорваться на любой мало-мальски протяжной высокой ноте, о его уникальности думаешь менее всего. То есть уникальность тут есть, и она в том, каким образом таким голосом можно петь песни. Не проговаривать их, как, например, это делают безголосые Лу Рид или Марк Нопфлер, а именно петь, выпевать их даже старательно, немного по-школьному так, невзирая даже на то, что на высоких нотах голос может попросту сорваться, недотянуть требуемой длины или попросту потерять высоту. Так вот, несмотря на это, у него был голос: звук этого голоса. Ибо, если вы еще не забыли, речь идет о звуке.

Потому что играть после Dummy меланхолическую музыку значило быть в высшей степени неоригинальным. Играть музыку электронную значило попросту терять время: места были заняты, темы разобраны. Собственно, Джей-Джея никто и не знал во времена первой его пластинки: собственно, в англоязычных странах его не знают особо и по сю пору, и о нем нет даже статей в солидных музыкальных энциклопедиях. Зато вся периферия музыкального мира, начиная от Франции и кончая Россией, та периферия, которая умеет ценить вещи странные, иногда глупые, иногда откровенно гениальные, довольно быстро распознала в нем подходящую кандидатуру для обожания: особенно, конечно, женщины. И однажды человек с непроизносимым именем, чью фамилию теперь читали на английский манер как Джохансон , обнаружил, что у сцены, на которой он выступает, танцует множество толстых четырнадцатилетних девочек - а за ними вскидывают руки тридцатилетние домохозяйки в невыразимой тоске. Это зрелище его озадачило: песни его, конечно, были о любви, но ему казалось, что он ловко маскирует их доступность своими джазовыми пристрастиями и любовью его музыкантов к Шопену. Ему казалось, что он делает вычурную музыку для взрослых людей, и эти толстые девочки никак не вписывались в его образ идеального слушателя - идеальным слушателем он по сю пору считает семейные пэры лет сорока-пятидесяти.

Это кажется парадоксальным лишь на первый взгляд: но не надо забывать, что все дело в звуке. О звуке говорит все: и пристрастие к музыке Шопена, и любовь к необычным инструментам, и широкая, хотя и беспорядочная музыкальная образованность - Джей-Джей Джохансон, как теперь зовут его на английский лад (не совсем верно и на английский лад, но это в сторону) учился игре на фортепиано в возрасте семи лет, на флейте и кларнете - в возрасте десяти лет, на саксофоне - во возрасте четырнадцати и, наконец, в колледже получил представление о музыкальной теории и композиции. Единственное, чему он никогда не учился - это пению, и даже странным кажется теперь, что первым делом его узнают по голосу - голосу несильному, но изящному, звуки которого сообщают миру неземную печаль, а ведь мы все еще говорим о звуке, если вы не забыли.

Так вот, есть музыка, которая выделяется на фоне прочих не своей оригинальностью, и не силой своей, и даже не особенной красотой - всеми этими качествами на фоне капитальной продукции столпов трип-хопа выделиться сложно. Есть музыка, которая выделяется тем, что традиционно именуется звучанием : этим неуловимым сочетанием тембров, неожиданно подобранными инструментами, какими-то деталями, которые понимаются только при вторичном прослушивании, а сразу лишь подсознательно отмечаются как странные там или небесные - эпитет может быть сколь угодно нелепым, потому что он пытается описать материю, для которой в языке слов, в общем-то, не придумано пока. Материю под названием ощущение . Есть такое выражение - ощущение от музыки . То есть ощущение оттого, чему нет физического воплощения. Ощущение потому смутное и лишь примерно ориентирующее человека на то, какие чувства надлежит ему испытывать. То ощущение, которое Чехов в финале своего Вишневого сада пытался передать ремаркой о звуке, подобном звуку лопнувшей струны, что разносится над миром: ничто не могло этого звука произвести, но ощущение от происходящего требовало его, и вот он родился.

Точно так же рождаются песни Джей-Джея: из смутных ощущений о том, чему пора бы родиться, ощущений о чем-то предельно меланхоличном, сделавшем даже меланхолию своим приемом, ибо меланхолии, как показывает опыт, никогда не бывает мало, а создают ее, как показывает тот же опыт, не слова и не созвучия - а звуки, их тембры, их цвет, о котором так любит рассуждать Джей-Джей, профессиональный художник, рассказывая о звуках как о цветовых пятнах, из которых, если посмотреть под определенным углом, собирается картина.

Угол важен: потому так важны для Джей-Джея сорокалетние семейные пары. Они лишены ненужных самостоятельных переживаний, им не нужна музыка, сопереживающая их печалям, ибо все у них хорошо, жизнь удалась, и впереди ее еще много, этой жизни. И потому они способны без лишней назойливости внимать звукам, старательно отобранным Джей-Джеем, и его голосу, тоже, по сути дела, осмысленному лишь благодаря каким-то тембрам, обертонам каким-то, а не силе своей или же технике. Такой вот импрессионизм.

А толстые четырнадцатилетние девочки в первых рядах... Что ж, сначала на звук лопнувшей струны, что разносится над миром, как показывает опыт, откликаются именно они. Потому что они готовы откликнуться на все, что отвлечет их от этой жизни - короткой, жестокой и обремененной неслыханным количеством самых неразрешимых проблем.

И грустный человеке с непроизносимым именем и профилем вороны отвлекает их. А что ему остается делать?